Опыт комплексного социологического анализа

Одно из настойчиво повторяющихся переживаний, свойственных довольно значительному контингенту населения нашей страны при воспоминании о социальной реальности прежнего (“коммунистического”) режима, — это некоторая ностальгия, щемящая тоска по утраченному. Что именно было утрачено, не до конца ясно. Черно-белые панорамы былой советской истории, нарисованные за постперестроечное десятилетие учеными, публицистами, журналистами и т. д., демонстрируют, вроде бы, довольно неприглядную реальность: репрессии, террор, политическое подавление инакомыслия, ГУЛАГ, очереди в продовольственные и промтоварные магазины, дефицит, всевластие партийных структур, тоталитарные ритуалы, обезличивание человека в массе. Эти панорамы не вызывают во многих органического отторжения того, что в них рисуется. У людей, которые жили в этой реальности, есть некий личный и оттого более убедительный для них положительный опыт, который — по субъективной своей значимости для них — перевешивает негативные “абстрактные” картинки, предназначенные для умственного созерцания; последние не пугают. Этот личный опыт, по-видимому, должен быть как-то связан, по меньшей мере отчасти (поскольку это социальный опыт), с нерационализируемым переживанием общности-с-другими. Кроме того, это должен быть реальный жизненный опыт — рутинный, повседневный, привычный и стабильный. Наконец, как всякий рутинный нерационализируемый опыт, он должен быть эмоционально нагружен, или заряжен (в данном случае — позитивно). Такой опыт в воспоминании дан как типизированный, т. е. содержательно более или менее ненаполненный; при вспоминании прошлого он является сознанию как обобщенная конструкция, нагруженная при этом положительной (или преимущественно положительной) эмоциональной реакцией.

Именно этим опытом, вероятно, и следует объяснять — по крайней мере отчасти — упомянутое чувство ностальгии. Но этот опыт рождается в определенных ситуациях; и поскольку мы ведем речь о прочно установленном, устойчивом, неотвязном, крепко укорененном опыте, опыте, который имеет, так сказать, “фоновый” характер, мы должны говорить о его источниках как повторяющихся, повседневных, стабильных, “фоновых” ситуациях. Учитывая общность-с-другими как необходимый элемент переживания таких ситуаций, мы должны вести речь о ситуациях, которые заключают в себе физическое соприсутствие людей в одном месте в одно и то же время, а также такие взаимодействия этих людей, которые дают основу для зарождения указанного позитивно эмоционально заряженного переживания. К числу таких ситуаций могут быть отнесены ситуации работы, отвечающие приведенным общим требованиям, ситуации коллективного проведения досуга (спортивные секции, “танцы” и дискотеки, кружки, массовые культурные мероприятия, демонстрации и праздники, и т. д.), семейные ситуации, ситуации совместных сборищ, связанные с дружескими отношениями, и т. д. К числу таких повторяющихся ситуаций совместного-собрания-людей-в-одном-и-том-же-месте-в-одно-и-то-же-время можно отнести и очередь[1]. Причем следует особо подчеркнуть, что (а) специфика советского общества (“дефицитная” экономика, государственная система распределения и т. д.) делала участие в очередях для большинства людей регулярным, устойчивым, повторяющимся элементом их повседневной жизни; (б) участие в очереди было своего рода “шифром”, “ключом”, “кодом”, дающим доступ к потребительским благам — необходимым элементом доступа к потребительским товарам и услугам и, тем самым, необходимым условием удовлетворения потребностей (в т. ч. основных, базисных); и (в) первые два обстоятельства сопровождались еще и третьим, а именно тем, что универсальность этого “шифра” обусловливала большую численность очереди и, что для нас здесь более важно, длительность участия в ней.

Таким образом, советский человек в своей повседневной жизни был вынужден участвовать в очередях, делал это рутинно и регулярно и затрачивал на это участие значительную часть своего личного времени, т. е. своей личной биографии.

С этой простой схемой мы и изучим в общих чертах опыт пребывания в очереди, некоторые формируемые им типичные переживания, осаждение этих переживаний в человеческой памяти и вклад осажденного опыта-участия-в-очереди в ностальгию по прежним временам. Мы нисколько не имеем в виду, что очереди — единственный или же главный источник этой ностальгии. Наша цель более скромная: показать, что это один из возможных ее источников.

Также мы обратим внимание на одно обстоятельство, связанное с избирательной кампанией 1996 года по выборам президента России: в рекламных роликах, демонстрировавшихся по телевидению, и в газетах демократической ориентации приводились изображения советской очереди, призванные вызвать у их реципиентов негативные воспоминания о советской действительности и уменьшить шансы коммунистического кандидата. Мы постараемся показать, почему использование таких изображений в СМИ может не вызывать у реципиентов ожидаемой реакции отвращения.

§ 1. Амбивалентная природа советской очереди

Очередь как таковая представляет собой собрание людей в одном месте, характеризующееся темпорально изменяющимся личным составом: с течением времени к ней присоединяются новые члены, а прежние выбывают. Присоединение к очереди является звеном в цепочке “проект (цель) — действие (пребывание в очереди) — достижение цели — отсоединение”. Соответственно, выход из состава этого собрания опосредуется либо (а) достижением цели, либо (б) таким изменением ситуации, когда достижение цели, приведшей в это собрание, становится невозможным, а дальнейшее пребывание в этом собрании — с точки зрение цели — бессмысленным, либо (в) отказом участника от проекта, обусловленным теми или иными личными мотивами и выражающимся в волевом решении покинуть очередь. Присоединение к очереди и пребывание в ней контролируются определенными правилами, в соответствии с которыми ее участники наделяются определенными правами и обязанностями. В число обязанностей входят, например, обязанность при присоединении становиться в конец очереди, обязанность соблюдать очередность по мере “движения” очереди, обязанность не менять свое место в очереди на протяжении всего своего пребывания в ней, и т. д. В число прав — право на неизменность своего места, в том числе при временном отлучении, ограниченное право создавать дополнительные места впереди или позади себя для своих близких (родных, знакомых, соседей и т. п.), ограниченное право проходить “вне” (или “без”) очереди при наличии оправдывающих это обстоятельств, и т. п[2]. При том, что эти правила могут нарушаться, обязательства — не выполняться, а права — становиться объектом посягательств, сами эти правила, права и обязанности составляют некий нормативный ориентир, самоочевидный для обыденного сознания (по крайней мере в некоторых культурах, в том числе нашей), и относятся к категории “того, что знает каждый”[3].

Особенности типичной советской очереди определяются спецификой типичных целей, для достижения которых пребывание в ней становилось средством, а также возможностями, существовавшими для их достижения. Советская очередь — это прежде всего очередь за продуктами и промышленными товарами. Для подавляющего большинства населения на разных этапах исторического существования СССР пребывание в очередях было, помимо всего прочего и прежде всего, средством обеспечения себя и/или своей семьи товарами первой необходимости: для того, чтобы жить, подавляющему большинству граждан необходимо было регулярно участвовать в такого рода собраниях. Неотвратимость и неизбежность такого участия подкреплялась — и в немалой степени — ограниченными возможностями приобретения этих товаров (“дефицитной экономикой”). Этот же фактор естественным образом способствовал численному укрупнению личного состава типичной очереди, увеличению средней продолжительности пребывания в ней[4], а вместе с тем: массивному вторжению опыта пребывания-в-очереди в повседневную жизнь советских людей, увеличению удельного веса этого опыта в среднесуточном временном распорядке их жизни, а также формированию ряду специфических особенностей социального и эмоционально-психического переживания этого опыта. На этих особенностях мы далее и остановимся, дабы показать, что опыт этот был глубоко амбивалентен. Предметом нашего внимания будут три взаимно связанные друг с другом пары двойственных переживаний: переживания равенства и неравенства, достижения и обреченности, конкуренции и братства.

а. Равенство и неравенство

В каком бы абстрактном смысле мы ни могли говорить о равенстве и неравенстве, эти понятия входят в личные ценностные системы и становятся “работающими” ценностями в масштабах общества только через обыденный опыт людей. Очередь как регулярный обыденный опыт дает стабильную основу для кристаллизации таких ценностных представлений, их производства и воспроизводства; и в анализе ценностных представлений советского (или бывшего советского) человека, этим — учитывая удельный вес участия-в-очередях в его личном времени — вряд ли стоит пренебрегать.

Очередь уже самой своей формальной структурой создает возможность непосредственного и живого переживания равенства и неравенства.

(1) В каждый данный момент времени все участники очереди отделены от достижения цели разными расстояниями (расстояниями от их соответствующего “места” до, так сказать, “нулевого места”, знаменующего достижение цели и выход из собрания). Это характерно для любой очереди и дает основу для переживания естественного фактического неравенства. Однако в советской очереди это переживание могло специфическим образом интенсифицироваться в силу того, что в условиях “дефицитной экономики” и ограниченного обеспечения населения товарами первой необходимости разница этих расстояний непосредственно означала неравенство шансов достичь цели (приобрести товар): чем более отстояло место данного индивида от “нулевого места”, тем более эти шансы убывали. Если учесть природу цели (ею стабильно было приобретение товаров первой необходимости), легко понять, насколько еще более интенсивным и эмоционально заряженным могло становиться исходное переживание неравенства, провоцируемое самой структурой такого собрания, как очередь.

(2) С другой стороны, формальная структура очереди создает почву для переживания равенства. За исключением разницы мест, члены очереди формально ничем не отличаются друг от друга: они должны придерживаться одинаковых правил поведения-в-очереди, у них (как правило) одни и те же права и обязанности. Члены очереди (или: индивиды как члены очереди) — относительно однородные единицы. Кроме того, само место в очереди — при “нормальном порядке очередности”[5] — определяется не статусными характеристиками тех, кто к ней присоединяется, а сугубо личным достижением: кто раньше пришел — тот раньше в нее и встал. Иначе говоря, в структуре очереди изначально заложено “равенство возможностей”. О том, насколько интенсивно оно переживается, можно судить по тем “нетипичным” случаям, когда кто-то пытается на это равноправие тем или иным способом посягнуть: в ход могут быть пущены все ресурсы негативного санкционирования, от легкого одергивания до ругани и физического насилия.

(3) Еще одним поводом для переживания неравенства (помимо указанного в пункте 1) как раз и было нарушение правил присоединения к очереди и пребывания в ней, т. е. небрежное отношение к обязанностям и злоупотребление правами. Особый случай посягательства на равенство возможностей, характерный для советской очереди, был связан с вторжением в “нормальный порядок очередности” статусного определения очередности и партикулярных прав на внеочередное обслуживание: таким правом, в соответствии с официальной моралью и официальными правилами обслуживания, пользовались некоторые категории населения (ветераны и участники войны, инвалиды, просто пожилые люди, беременные женщины, женщины с малолетними детьми). Типичная негативная реакция на такие случаи со стороны “нормальных” участников очереди — подогреваемая их острым эмоциональным переживанием уменьшения своих шансов на достижение цели-своего-пребывания-в-ней, а также ясным пониманием того, что эти статусные характеристики могут умышленно использоваться льготниками или их семьями в качестве стратегического ресурса получения отнюдь не всегда правомерных преимуществ, — подчеркивала явную аномальность статусного определения очередности, с точки зрения обыденного мировосприятия советского человека[6]. К этому мы позднее еще вернемся.

(4) И наконец, необходимо указать еще один, особый источник переживания равенства в очереди, не связанный с ее формальной структурой. Это равенство самого пребывания в ней, или вынужденности пребывания в ней. Все участники такого собрания были равны в том, что просто не могли в нем не пребывать: для подавляющего большинства населения сама потребность в товарах первой необходимости делала это пребывание (как единственное средство доступа к ним) необходимостью, неизбежностью, судьбой. Судьбой каждого и всех вместе. Совместное неизбежное пребывание в очереди создавало основу для переживания ее участниками равенства (или общности) судьбы[7]. На этой почве создавалось особое единство равных, особое ощущение общности: очередь была “включительно-исключительной” группой, настоящей “мы”-группой — в противовес “им”, то есть тем, кто не был вынужден в нее становиться. Не случайно в советском обществе элита неотделимо ассоциировалась со специальной системой распределения. Опыт принадлежности к очередям играл важную роль в дистанцировании “простых людей” от “бюрократии”; посещение отдельными “руководителями” (в том числе будущим президентом России) “обычных” магазинов принимало в массовом сознании героические очертания[8]; борьба с “привилегиями” (т. е. невключением в “общую” очередь, оторванностью “руководства” от “общей судьбы”) стала одной из главных сюжетных линий расставания с “социализмом”. Это позволяет считать, что равенство-принадлежности-к-очереди отнюдь не было рядовым или частным переживанием. Оно обросло могущественными эмоциональными и ценностными аурами. Чуть позже мы остановимся на этом более подробно.